«Опимия», Рафаэлло Джованьоли

Глава I

Рим после поражения у Тразименского озера

В день перед майскими нонами (6 мая) 537 года римской эры, около четырёх часов утренней стражи (а точнее — за десять минут до полудня) на Латинской дороге появился конный ферентарий[?]; он вихрем влетел в город на семи холмах через Ратуменские ворота.

По измождённому виду как лошади, так и всадника можно было сразу догадаться: они без передышки проделали долгий путь. По бокам животного сочилась кровь, ноздри дымились, пасть и удила были покрыты белой пеной. Одежда всадника была в совершенном беспорядке; на бледном лице застыло выражение ужаса.

— Беда… Я привёз вам беду, — ответил ферентарий на вопросы стражников, охранявших Ратуменские ворота, когда те приказали ему остановиться.

И, снова пришпорив коня, он продолжил свой путь, отвечая на новые расспросы привратников:

— Я из лагеря консула Гая Фламиния.

И помчался вниз, безудержно, по Ратуменской улице, через Мамертин к повороту на римский Форум.

Тем временем горожане, которым случилось по делам проходить по этим улицам либо пересекать их, с удивлением смотрели на стремглав летевшего ферентария, другие останавливались, третьи, менее загруженные делами, ускоряли шаги вслед воину.

А тот вскоре оказался на Форуме, где в этот час толпились граждане, пожелавшие присутствовать на обсуждении дел, проходившем в ближнем храме Конкордии, перед претором Марком Помпонием. Кто-то прогуливался со своим патроном, обсуждая общественные дела, кто-то сидел на ступенях Гостилиевой курии, у колонны Мения или у трёх статуй сибилл, кто-то стоял, насмехаясь над магистратами этого года, кто-то обменивался новостями о консульских армиях или о враждебном и внушающем страх войске Ганнибала.

— Беру Кастора и Поллукса в свидетели, спят, значит, наши консулы, если нет вестей от них, — витийствовал мужчина лет пятидесяти с загорелым лицом, которое пересекал широкий шрам, — не так, не так велись войны двадцать девять лет назад, когда я был молод и сражался в легионе консула Луция Цецилия Метелла, осадившего карфагенян в Лилибее; мы не были такими ленивыми при консуле Гае Лутации Катуле, который в 513 году разбил могучий карфагенский флот возле Эгатских островов, а флот тот составляли четыре тысячи кораблей; победой этой он положил конец Пунической войне, и я также был в этой памятной битве; и не так позже, в 522 году, вёл себя консул Квинт Фабий Максим Веррукоз, победитель лигуров и триумфатор.

— Ну, тогда жди мартовских ид следующего года, чтобы посмеяться над подобными действиями нынешних консулов Гнея Сервилия Гемина и Гая Фламиния Непота… Может, до той поры какое-нибудь славное дело опровергнет твоё издевательское карканье.

Так ответил ветерану шестнадцатилетний юнец, ещё носивший претексту, а старик, покачав в сомнении головой, быстро добавил:

— Да ладно… Сульпиций, чтобы я да поверил в эти дитячьи пророчества… Я очень хочу и даже призываю богов-покровителей Рима обратить меня в лжеца, но я слишком уж боюсь, что из-за консула Фламиния Республика попадёт в большую беду. Он, не совершив жертвоприношения ни Юпитеру Всеблагому, Величайшему, ни Юпитеру Датскому против всех благочестивых обычаев и религиозных традиций, не испросив даже ауспиций, надсмеявшись над людьми и богами, тайком отправился к своим легионам и принял командование ими. Хуже того, потом прошёл слух, что он принял командование двумя своими легионами вопреки ауспициям, сделанным открыто, после жертвоприношений, в его лагере, за валом; во время жертвоприношения телёнок, уже поражённый жрецами, раненый, вырвался и побежал, обрызгивая кровью окружающих.

Крик ужаса и смятения вырвался одновременно у многочисленных граждан, присутствовавших при разговоре ветерана с юнцом.

— Ох, это роковое предсказание!

— Безбожник Фламиний!

— Горе ему!

— Будь он проклят!

— Несчастные времена!

Все эти религиозные до суеверия римляне глубоко возмущались поступками консула, посмевшего издеваться над предсказаниями и дерзнувшего выступить против Ганнибала, который в прошлом году уже дважды разбил римлян — при Тицине и Требии.

— К несчастью для нас, беда его подстерегла! Помню, когда был я ещё мальчишкой в претексте, какая участь постигла в 505 году Публия Клавдия Пульхра. Консул этот увидел, что священные куры не хотят клевать рассыпанное перед ними зерно, и, разгневанный предсказанием, не соответствующим его честолюбивым намерениям, святотатственно швырнул птиц в море, крикнув при этом:

«Пусть напьются, раз уж не хотят есть!» Поэтому флот наш, которым он командовал, был разбит при Тропани карфагенянами, и девяносто три наших корабля попали в руки врага, а восемьдесят семь нашли жалкую смерть в морских волнах…

— Горе тем, кто глумится над божественным! — воскликнул кто-то из горожан.

— Горе, горе! — подхватили хором все присутствующие.

И короткое молчание наступило после этих восклицаний.

Первым нарушил его ветеран. Вскинув голову и заметив, как несколько стервятников покружились в воздухе и уселись на крышу храма Конкордии, он сказал с изумлением и тревогой в голосе:

— Спаси нас, Кибела, мать богов… Что это?

Все тут же задрали головы, раздались крики ужаса, многие побледнели от страха.

— Какое недоброе предсказание!

— Посланцы беды!

В это время ферентарий вылетел на середину форума, осадил лошадь, спрыгнул на землю, взял животное под уздцы и, протиснувшись сквозь толпу, предстал перед претором Марком Помпонием.

Тот встал с курульного кресла и, словно прочитав по лицу гонца страшное известие, спросил с тревогой в голосе:

— Откуда ты?

— Из лагеря под Аретием.

— Невесёлое известие ты привёз?

— Увы! Хуже некуда…

— Следуй за мной, — поспешно прервал его претор.

И, оставив ни с чем горожан, которые только что вместе с ним обсуждали общие дела, вошёл в курию, а за ним скрылся и ферентарий.

Гонец коротко, с трудом находя слова, рассказал претору о том, как войско, ведомое консулом фламинием, встретилось с Ганнибалом в болотистых теснинах среди холмов, окружающих Тразименское озеро, и было разбито в пух и прах. Сам консул погиб.

При этом известии претор пришёл в смятение. Тем временем толпа снаружи, привлечённая отчасти приездом растрёпанного ферентария, пришла в волнение от слухов, порождённых несколькими словами гонца, долетевшими до тех, кто стоял поближе к претору. Слухи эти разрастались, становясь всё более значительными и важными по мере своего распространения в толпе, которая росла с каждым мгновением.

— Что произошло?

— Не знаю, спроси у Петрея.

— Я тоже ничего не знаю, клянусь Геркулесом! Не могу протолкнуться вперёд… Хотел бы…

— Да что случилось?

— Думаю, что-то серьёзное, клянусь Юноной Монетой!

— Серьёзное?.. Лучше сказать — ужасное!

— Кто это говорит, о боги? Кто?

— Авдений, клянусь Геркулесом! Авдений был рядом с претором Помпонием, когда прибыл гонец.

— Гонец? Что, гонца прислали?

— А ты разве не знаешь?.. Вестник из лагеря Фламиния.

— Нет, от Гемина. Гонец прибыл из лагеря Гемина.

— И что нового?

— Было сражение?

— Ганнибала разбили?

— Да когда же прикончат этого варвара?..

— Что, убили этого коварного и хитрого карфагенянина?

— Я искренне верю в Гая Фламиния. Он человек открытый, смелый, честный, друг народа, противник патрициев[?]…

— Что до меня, то я ему нисколько не верю…

— Он заносчив и легкомыслен…

— Поносит богов…

— Груб и нечестив…

— Да ладно, скажите же наконец, что за вести привёз из лагеря гонец?

— Нас разбили…

— Эй, спишь, что ли? Тебе, верно, привиделся дурной сон?

— Я говорю правду, клянусь Юпитером Феретрием… Правду… Консул Фламиний и его армия разбиты… в пух и прах…

— Ужасное несчастье… Резня…

— Уверяю тебя, это была вторая битва при Аллии…

— Да ты, святотатец, издеваешься над богами-покровителями Рима! Они никогда не допустили бы столь страшного события.

— Боги наслали на нас беду за наше неверие…

— О какой это беде вы говорите? — спросил один из только что подошедших.

— Наши войска разбиты… Погибли оба консула…

— А их армии разбежались…

— Десять тысяч римлян убито.

— Ливии Космиций слышал, будто ферентарий упоминал про двадцать тысяч!

— Да нет, тридцать, на нашу беду. В том убеждал меня Тит Вергунтей, а он был рядом с претором, когда прибыл посланец.

Так судили горожане в толпе, которая непрерывно присоединялась к той кучке, что стояла у ступеней курии. Легко представить уныние, охватывавшее людей, и возраставший, ширившийся с каждым мгновением страх, да оно и понятно.

А тут ещё, удесятеряя неизвестность, страх и людской ор, по следам ферентария подоспели два верховых легионера, подавленных, выбившихся из сил, верхом на взмыленных лошадях, облачённых в доспехи, поскольку состояли они в тяжёлой кавалерии, полагавшейся каждому легиону.

Возле курии легионеры спешились, справились о преторе и, отвечая обрывками слов на вопросы окруживших их людей, не без труда растолкали, ожесточившись, взволнованную подозрениями да слухами нахлынувшую на них толпу и проложили себе дорогу в курию.

А в это время на ближайшей площади Комиций, а точнее, возле статуи Пифагора, сошлись двое мужчин, остановились друг против друга; каждый смерил встречного взглядом, и оба тихонько вскрикнули от изумления.

Площадь Комиций была в это время пустынной, потому что находившиеся там люди, занятые беседой или просто гулявшие, привлечённые шумом, последовавшим за прибытием гонца из военного лагеря, бросились к расположенному чуть ниже форуму, спускаясь по короткой, но широкой лестнице, соединявшей две площади.

— Варвар! — воскликнул тот из двух встретившихся людей, что был помоложе.

— Осквернитель, — ответил другой глухим голосом, и на лице его изобразилось презрение; слово это он выдавил с довольно-таки скверным произношением, выдавая слабое владение латинским языком.

Тот, что помоложе, в свои двадцать восемь лет был крепко сложен, довольно высок и строен, элегантно одет; черты его лица были правильными и выразительными, цвет кожи у него был умеренно-смуглый, глаза тёмно-карие, живые, поблескивающие искорками. Кудрявые светло-каштановые волосы отличались густотой, борода была подстрижена с большой тщательностью. По способу носить тунику и украшенную узкой полосой тогу молодой человек казался принадлежащим к сословию всадников. По его виду легко было понять, что молодой всадник всеми средствами хочет подчеркнуть данную ему природой красоту.

Другой мужчина, одетый по римской моде в белую тунику и тогу зеленоватого цвета, небрежно заброшенную за плечо, ростом был тоже высок, худощав, но мускулист и, кажется, очень силён. Лицо его было таким смуглым, что с первого взгляда в человеке этом узнавали африканца. Нос его был слишком велик у ноздрей и слегка вздёрнут; пухлые, выступающие вперёд губы, угольно-чёрные маленькие зрачки, точно такие же, грубые, как свиная щетина, курчавые и короткие волосы делали африканца непривлекательным.

Оба этих человека стояли молча, окидывая один другого далеко не дружелюбными взглядами.

Первым, медленно и тихо, заговорил всадник:

— Значит, ты ещё в Риме, Агастабал?

— Да, и не уеду отсюда, пока ты, Луций Кантилий, будешь…

— Молчи, ради Юпитера Всеблагого, Величайшего, — поспешно прервал Агастабала Луций, с опаской оглядываясь. — Молчи, заклинаю твоими богами, злой карфагенянин!

На этот раз Агастабал повёл вокруг испуганными глазами и проговорил энергично, но приглушив голос:

— Молчание за молчание… или смерть за смерть!

Лицо римлянина исказилось судорогой, глаза сверкнули пламенем страшного негодования, и правая рука невольно потянулась к поясу, стягивавшему тунику на талии, явно в поисках рукояти скрытого там кинжала.

— Берегись своих врагов, римлянин, — вымолвил карфагенянин, отступив на шаг, — и смотри, если…

— Ты, значит, не хочешь покинуть Рим, гнусный шпион?

— Я уйду вместе с Ганнибалом, но только тогда, когда Ганнибал разрушит и сровняет с землёй твой проклятый Рим, — издевательски ухмыльнулся в ответ карфагенянин.

— О Марс Мститель!.. Хорошо… Я не дорожу жизнью, но прежде пойду и расскажу претору о том, что в стенах Рима находится карфагенский лазутчик… И если я умру, то, по крайней мере, спасу родину от твоих происков. Ты тоже умрёшь, мерзкий варвар…

Так говорил тихим взволнованным голосом, но с большим воодушевлением молодой римлянин, устремив сверкающий ненавистью взгляд на карфагенянина, а тот, скрестив руки на груди, угрожающе разглядывал Луция Кантилия, а потом издёвка снова появилась на его лице, и он произнёс:

— Понимаю… Ты не боишься смерти… А что будет с Флоронией?

При звуках этого имени разгорячённое, залитое яркой краской возмущения лицо молодого человека мгновенно покрылось мертвенной бледностью, руки его безвольно повисли, и Луций, опустив голову на грудь, глубоко вздохнул. Вздох этот был подобен рыку раненого зверя.

Африканец торжествующе уставился на молодого римлянина своими маленькими чёрными сверкающими глазками.

И оба снова застыли в молчании.

— Вижу, — немного погодя спросил Агастабал, — твой благородный гнев, римлянин, разом поутих?

Луций Кантилий гордо вскинул голову и поднёс инстинктивно сжавшуюся в кулак руку к губам, угрожающим жестом потряс ею перед лицом африканца, после чего, ещё раз бросив на него презрительный взгляд, удалился по Этрусской улице.

Покачав головой, Агастабал злобно ухмыльнулся, бросил вслед удаляющемуся римлянину взгляд, в котором смешались ненависть и жалость, после чего, пожав плечами, — подобно человеку, которому в данный момент всё безразлично, — направился к лестнице, ведущей на Форум, откуда доносился неясный ропот толпы, а она с каждым мгновением всё разрасталась.

Тем временем следом за конными легионерами прибыл один из декурионов конницы алариев[?], вышедший невредимым из тразименской бойни.

Возбуждение, охватившее горожан, достигло грандиозных размеров; самые странные и горестные вести облетали город с быстротой молнии, с каждым часом принимая всё более серьёзный характер. Люди поспешно покидали дома и лавки; даже женщины, так редко показывавшиеся в публичных местах, спешили на Форум — бледные, испуганные, гонимые тревогой хоть что-либо узнать о дорогих им людях, сражавшихся в консульской армии. Обширная площадь народных собраний через пару часов едва могла поместить толпу, теснившуюся к портику курии, требуя буйными криками или плачущими голосами новостей о совершившемся кровопролитии. Из здания курии поспешно выходили курьеры, остававшиеся при особе претора, и в сопровождении четырёх из шести его ликторов бежали по городу, стуча в двери жилищ сенаторов, и призывали их именем магистрата в Гостилиеву курию на чрезвычайное заседание сената.

В это время Луций Кантилий, ещё ничего не знавший о несчастье, шёл, взбешённый, погруженный в свои мысли, по Этрусской улице. Навстречу ему катился людской поток. Слыша гул голосов, отдельные выкрики, чьи-то вопросы и неуверенные, смущённые ответы, он стряхнул с себя задумчивость и спросил у встречного горожанина, не случилось ли чего-то необыкновенного.

— Эх, клянусь Квирином! Разбиты наши легионы, — ответил незнакомец, в котором по тёмному цвету плаща и тоги легко было узнать плебея, и пошёл своей дорогой.

Дойдя до того места, где Этрусская улица пересекалась с дорогой, соединявшей Новую и Югарийскую улицы, Луций Кантилий был остановлен толпой, стекавшейся по всем направлениям к Форуму. Он было отступил, но потом повернулся и ускоренным шагом вместе со всеми поспешил в том же направлении.

На Форуме шум и крики усилились до предела. И вот, намереваясь утихомирить людей, в сопровождении двух ликторов и в окружении сенаторов, то ли случайно оказавшихся на Форуме, то ли уже успевших прибыть на зов, появился претор Марк Помпоний. Стоя на верхней ступеньке лестницы курии, он простёр к толпе руки, успокаивая этим жестом людей и давая понять, что намерен говорить.

Претор внешне очень изменился, и бледность его лица заранее давала понять, каковы будут его слова. Тем не менее, мало-помалу на площади воцарилась тишина. Марк Помпоний звучным, но немного дрожащим от волнения голосом начал свою речь:

— Граждане! Мы проиграли… великую битву…

Единодушный горестный крик раздался в ответ; слова претора словно вызвали шквал, проносящийся над штормовым морем.

Восклицания, плач женщин, проклятия мужчин были настолько громкими и интенсивными, что только те, кто стоял ближе всего к лестнице, смогли услышать дальнейшие слова претора.

— Мы разбиты, — продолжал Помпоний, — консул Фламиний убит, а вместе с ним у Тразименского озера пали пятнадцать тысяч наших солдат… Однако не будем терять присутствия духа, потому что сейчас соберётся сенат и будет думать о том, что надо сделать для спасения отечества от грозящей опасности!

И претор опять скрылся в курии.

Горе и отчаяние людей стали непомерными; но вот посреди всеобщего крика и шума на середину Форума предваряемый антеамбулоном и в сопровождении номенклатора и многочисленной свиты друзей и клиентов появился мужчина пятидесяти пяти лет; по латиклавной тоге в нём сразу можно было признать сенатора.

Он был хорошо сложен, крепок и силён, хотя несколько полноват. У него были громадный лоб, небесно-голубые задумчивые глаза, правильной формы нос, немного расширяющийся к ноздрям, выступающие скулы, слегка пухловатые губы, широкий и выдающийся вперёд подбородок. На правой щеке, у самого уголка рта виднелась бородавка величиной с горошину. Всё ещё русая, коротко подстриженная борода, в которой только кое-где просвечивал седой волосок, украшала белоснежное лицо патриция. Русые, с проседью волосы были подстрижены не слишком коротко.

Во всём облике патриция, прибывшего на Форум, ощущались величественность, благодушие и такой выдающийся ум, который поражал всех тех, кто сталкивался с его владельцем, и вызывал в каждом глубокое чувство уважения и почтения. На лице сенатора с первого взгляда можно было заметить два достоинства, которыми он, кажется, обладал в высшей степени: доброта души и твёрдость характера. Этим сенатором был Квинт Фабий Максим Веррукоз.

Квинт Фабий Максим, прозванный Веррукоз по бородавке, выросшей на его верхней губе, как и все члены его славного рода Фабиев, уже несколько веков отмеченного заслугами перед Республикой, с молодых лет посвятил свою жизнь служению родине. Он сражался в римских легионах ещё во время Первой пунической войны и блестяще доказал свою стойкость и мужество. Квинт Фабий Максим последовательно служил центурионом, трибуном, квестором, эдилом и претором, а в 521 году впервые удостоился чести стать консулом.

Посланный на покорение лигуров, опустошавших постоянными набегами пределы Республики и её союзников, он разбил их наголову, оттеснил на исконную их территорию и получил за эту победу желанный триумф[?].

Сочетая редкую живость ума и недюжинную наблюдательность с мудрой выдержкой и смелостью в испытаниях, Фабий слыл также непревзойдённым оратором, хотя своё красноречие он не привык сдабривать ораторскими украшениями; речи его были по-мужски краткими, что даже дало современникам повод сравнивать его с Фукидидом.

Теперь легко понять, почему в 526 году его вторично избрали в консулы, и, хотя у него не было возможности вести крупные военные операции в ходе мелких войн, которые в тот год начали проконсулы Луций Постумий и Гней Фульвий, он своей разумной и полной такта политикой поднял престиж Республики и завоевал дружбу соседних государств. Именно в этом году римляне были удостоены Коринфом чести состязаться в Истмийских играх, афиняне же предложили ему аттическое гражданство, дающее право принять участие в Элевсинских мистериях.

Такое его поведение и безмерное благородство души привлекли к Фабию сердца всех римлян, в сенате же он был выше всех своих коллег.

Когда люди, ошеломлённые сообщением претора Помпония, увидели на Форуме Фабия Максима, спешно прибывшего в курию по призыву магистрата, чтобы обсудить и принять необходимые меры по спасению отечества, над которым нависла грозная опасность, римляне, кажется, вздохнули свободней.

— Вон он, Фабий Максим Веррукоз.

— Фабий Максим!

— Фабий Максим!

Такие крики раздались во взволнованной толпе, и, пока все торопились освободить проход триумфатору над лигурами, те, кто оказался совсем рядом, тянули к нему руки, моля о помощи и защите.

— Наши сыновья! — слышались отовсюду слёзные голоса женщин. — Наши сыновья!

— Наши близкие… Мы хотим знать, что с ними!

— Как могло случиться такое несчастье?

— Мы хотим знать правду, всю правду!..

Фабий Максим старался успокоить людей словами утешения, старался внушить им надежду; он пообещал подробно рассказать о тяжести беды, как только сенат во всём тщательно разберётся.

Не успел Фабий подняться на ступеньку лестницы Гостилиевой курии, как к нему с плачем кинулись две женщины в растрёпанных одеждах; одна из них схватила его за руку, другая уцепилась за край тоги, после чего они в один голос запричитали:

— Скажи, что с нашими сыновьями, о Фабий, мы хотим узнать о наших сыновьях!

— Я — вдова Анния Волузия, — добавила первая, — муж мой погиб в прошлом году при Требии. У меня нет больше никого, кроме моего сыночка, милого мальчика, о Фабий! Он такой высокий, темноволосый и очень храбрый. Он служит оптионатом в Третьем легионе. Пришли мне весточку от него!..